Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам
На другой день после обеда защитники крепости, открыв ворота, выехали из замка и набросились на сарацин, не ожидавших таковой дерзости и насилу успевших схватить оружие и вскочить на коней. Там было совершено много достопамятных дел и сожжены дотла две большие башни, много вредившие крепости, Рене же, оказуя свою доблесть, неотступно бился впереди всех до того часа, когда солнце склонилось и был дан приказ возвращаться к воротам. Однако его новый конь, на котором Рене впервые выехал на сшибку, вдруг перестал слушаться всадника и, глухой к его увещаниям и ударам, понес его прочь от замка, прямо к сарацинскому стану, так что юноша, несмотря на все усилия, уносился все дальше от своих знамен и наконец в наступающей темноте подъехал к какой-то толпе людей, стоящей полукругом, из которой слышались плачи и причитания. Конь же, которого он пытался повернуть с упорством отчаяния, показывал невиданную строптивость, вертясь на месте, храпя, вставая на дыбы и заставляя Рене прикладывать всю сноровку, дабы удержаться в седле. На удивление юноши, сарацины, обернувшиеся на его безуспешную борьбу с конем, не схватились тотчас за оружие и не побежали ему навстречу, чтобы свалить наземь и прикончить, но встретили его одобрительными криками, иные же толкали соседа в бок и указывали ему на пляшущего всадника. Сбитый с толку их беззаботностью, юноша метался мыслью от одного к другому, не понимая, чего ему надо остерегаться, и наконец догадался, что, видимо, конь принес его на похороны своего прежнего хозяина, которого Рене убил прошлой ночью, и что у египтян, воюющих в этом краю, есть обыкновение, чтобы на похоронах знатного человека присутствовал конный воин, изображающий покойного со всеми его доблестями; Рене же, подобно многим, кто провел в Палестине долгое время, носил платье и оружие наподобие сарацинских, да к тому же головной платок, прикрывавший нижнюю часть лица, так что люди, собравшиеся на погребении, были обмануты его появлением и приняли его как должное. Сообразив это, Рене призвал на помощь свое хитроумие, которому предстояло спасти его большими трудами, и взялся бороться с конем уже не по-настоящему, а чтобы показать свое искусство, и преуспел в этом, приковав к себе общее внимание и вызвав веские похвалы знатоков. Тут от толпы, совершающей тризну, отделилась молодая женщина, которая, нежно оплакивая человека, ушедшего от нее в могилу, приблизилась к Рене и протянула к нему руки, чтобы дать ему, по заведенному обычаю, последний поцелуй, – юноша, однако, боясь открыть свое лицо и тем разоблачить свой обман, сурово прикрикнул на нее и решительным жестом указал ей вернуться на место. К его облегчению, видящие это сарацины принялись одобрительно кивать и переговариваться, похваляя поведение покойного своего товарища, умевшего презреть удовольствия любви, пока не кончена война. Рене уже торжествовал, но вдруг сердце его упало при виде нового испытания, которое ему готовилось: откуда-то из глубины к нему тащили, подталкивая в спину, человека в оборванном и грязном платье, со связанными руками, изнуренного и встревоженного, в котором он безошибочно узнал пленного пилигрима: сарацины хотели, чтобы их соратник усладил себе кончину, убивши напоследок еще одного неверного. В Рене разгорелся великий гнев, от которого он готов был забыть о себе и своем спасении, открыв врагам свое лицо и намерения. Он перерубил веревки, стягивавшие руки пленника, чтобы пустить его бежать, но тот при виде обнаженного лезвия, взмахивающего перед его глазами, решил, что сарацин лишь гнушается убивать связанного и следующим ударом снесет ему голову. С торопливыми криками, маша освобожденными руками над головой, пленник начал на все лады отрекаться от христианской веры и выражать свою готовность принять закон, с которым он до сих пор воевал, если это даст ему свободу и безопасность. Тогда среди сарацин встал великий гомон: все наперебой прославляли доблесть и удачу своего друга, который даже из гроба торжествует над врагами, не убивая их, но, что прекраснее, заставляя отринуть ложную веру и облобызать истинную. Отступника увели прочь, и в начавшейся суете Рене, успевший подчинить себе коня, мало-помалу отступал от погребальной толпы, озираясь по сторонам, чтобы наконец, сочтя, что за ним никто не смотрит, пуститься вскачь до самой крепости, которой он достиг без дальнейших приключений и где смог вздохнуть спокойно.
Назавтра он пришел в конюшню, где его конь стоял у яслей, и, поглядев на него искоса, сказал: «Ну что же, благодаря тебе я побывал на пиру, которого охотно бы избежал, и хочу отплатиться по справедливости, отправив тебя туда, где бы тебе не хотелось оказаться». С этими словами обнажив меч, он отрубил коню голову и прибавил, стоя над его повалившимся телом: «Иди теперь, приветствуй своего хозяина и служи ему вернее, чем мне; что до меня, то я наперед попекусь о более надежном спутнике».
Такую историю рассказал гость: господин же наш, чьи сверкающие глаза и резкие движения показывали, как он взволнован услышанным, тотчас по окончании рассказа воскликнул: «Прекрасно и всякой похвалы достойно то, что этот юноша намеревался совершить, и то, что он сделал, победив врагов хитростью там, где с их множеством не справилась бы никакая сила, и ничуть не виноват в том, что дурной христианин, которого он хотел спасти, решил лучше погубить свою душу, послушавшись голоса трусости. Но убийством коня, подаренного ему случайностью, он осквернил свою славу, показав, что его отвага выходит на люди лишь там, где рассудительность ей разрешает, будто ярмарочный зверь на цепи. Ведь что такое мужество, как не сила, отражающая натиск Фортуны? Чем же украсится наша доблесть, если решаться только на предприятия, тщательно обдуманные, и уклоняться от тех дел, в которых все принадлежит случаю и нельзя принять предосторожности? Есть у мужества некая часть и как бы служанка, бестрепетность, с чьею помощью он не убоялся бы грозящего вреда. Ведь если говорил ему страх: „Умрешь“, бестрепетность отвечала бы, что жизнь наша – странствие: чем дольше идешь, тем скорее возвращаться; если он говорил: „Умрешь от множества мечей“, она отвечала бы, что лишь один удар – смертельный; если он говорил: „Умрешь вне дома“, она отвечала бы, что долг надо отдавать там, где заимодавец потребует, и что нет земли, чужой для смерти; если он говорил: „Умрешь молодым“, она отвечала бы, что лучше умереть раньше, чем этого захочешь, ибо каждому придут дни, в которых нет отрады; если же он говорил: „Умрешь без погребения“, ее ответ был бы, что те, у кого гроба нет, небесами укрываются. Так говорила бы бестрепетность, чтобы охранить душу, ведь страх, если разольется, все чувства может поглотить. Без нее же человек не может устремиться к совершению тяжелых и прекрасных дел, забыв о своих выгодах и думая лишь о том, что еще ничего достойного не сделано, но все только предстоит». Так он говорил, гость же весьма похвалял сказанное им о мужестве, прибавляя к тому, что Фортуна ищет себе равных среди самых доблестных, гнушаясь прочими, и что доблесть думает лишь о цели, а не о трудах и опасностях, кои придется снести, и в пример приводя римского полководца, что вернулся к врагам по данному обещанию, и многих иных знаменитых мужей. Я же сказал: «Мне кажется, эта история весьма поучительна и во всем соответствует словам праведного Иова, назвавшего военною службою нашу жизнь на земле. Поставленные охранять крепость от непрестанных вражеских нападений, мы только разума должны слушаться, все же прочее, что есть в нас, подчинять его приказам, дабы к угрозе извне не прибавлять опасности изнутри. Если же мы доверимся вожделению, не зная его истинной природы и считая его неким дивным даром, то несемся за ним неведомо куда, от одной прихоти к другой, чтобы наконец присутствовать на собственных похоронах: что же это еще, когда истлевающее тело не имеет надежды на спасение в добрых делах, когда явственным делается, что погибла всякая слава не от Бога, и чередою проходят над умершим похоть плоти, похоть очес и гордость житейская – то ли ради того, чтобы почтить свое старое обиталище, то ли чтобы еще раз над ним посмеяться? Пусть, по милости Божией, ты еще сумеешь покинуть этот дом плача и вернуться к разуму за его крепкие стены; но если не впустую дан тебе меч различения, воспользуйся им, отсеки от себя вожделение, чтобы впредь оно не отдавало тебя в руки врагов».
Тут гость, обратившись ко мне: «Ты, – говорит, – достопочтенный отец, видишь в этом коне то ли похоть, всегдашнюю истязательницу людей, принявшую звериный образ, то ли самого дьявола, а ведь я своими глазами его видел: надо сказать, по справедливости достался он в руки того юноши, ибо не у сарацин в их краях вырос, а по всем признакам был ими отнят у кого-то из наших: это был прекрасный вороной жеребец, с раздвоенным сильным крупом и длинной спиной, со шкурой тонкой и блестящей, с длинным хвостом и гривой, скрывавшей шрам на груди, пока она не отлетит во время бега: что касается шрама, то он был старый, в виде серпа, и порос белым волосом. Таков был вид этого коня, ибо я хорошо его разглядел и накрепко запомнил». Тут наш хозяин, слушавший эту речь с изумлением, восклицает: «Что это ты говоришь? Ведь это мой конь, мною оставленный на Кипре, – точно таков он был, когда я поневоле расставался с ним, ибо на корабле его некуда было поместить». Дивясь этому, гость отвечал, что бывают случаи удивительного сходства между людьми и вещами, так что многие, введенные из-за этого в заблуждение, впадают в ошибки то смешные, то прискорбные, и можно было бы много занятных историй припомнить, совершившихся в разное время и в разных краях. Такие речи вел наш гость, хозяин же выглядел опечаленным и удрученным.
